Александр Аузан, российский экономист, доктор
экономических наук, декан экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова,
заведующий кафедрой прикладной институциональной экономики экономического
факультета МГУ, председатель Общественного совета при Министерстве
экономического развития, научный руководитель Института национальных
проектов.
— Экономическая реальность быстро меняется, кажется, многие
вещи уже никогда не вернутся на круги своя. Так ли это? И какие еще изменения
нас ждут?
— Я был бы осторожен с такими заявлениями. Не думаю, что Россия
навсегда вычеркнута из системы международных связей, разделения труда и
полностью и надолго переориентирована на Восток. История — дама капризная, она
делает разные повороты, и я бы не стал говорить, что что-то изменилось навсегда,
потому что даже после военных разрывов нарастает новая ткань, все или почти все
восстанавливается.
Сейчас адаптация к последствиям санкционного шока идет
путем сбрасывания слишком сложных функций, слишком сложных связей, подобно тому,
как постсоветская экономика сбросила с себя сложные советские отрасли, например,
ракетно-космические. Так же российская экономика сейчас сбрасывает то, что
наработали за 30 лет. Основные удары приходятся на финансовый сектор, на
логистику, услуги.
Второе, что мы теряем, — это технологический уровень,
и я очень надеюсь, что не навсегда. Технологии — всемирные, международные, они
не могут жить в одной изолированной, пусть даже большой, стране. А значит, для
того чтобы адаптироваться, приходится отступать на минус первый, минус второй,
минус третий уровни. Мы можем посчитать это отступление в годах или в
стандартах: если «АвтоВАЗ» ушел на «Евро-0», то это 1988 год. Если «КАМАЗ» — на
«Евро-2», то это 2005 год.
Лидерам экономики, цифровым гигантам
приходится отказываться от наиболее тонких проектов там, где требуется,
например, суперкомпьютер, потому что он недоступен через параллельный импорт при
посредстве малого бизнеса. Я бы сказал, что наши возможности для развития не
утрачены, но значительно сократились.
— То есть основная характеристика
новой российской экономической реальности — это упрощение?
— В смысле
изменения отраслевой и технологической структуры это можно назвать упрощением,
но с точки зрения тех институтов, которые придется прорастить, все не так просто
— и эти институты уже появляются.
С одной стороны, происходит
институциональная деградация: так, мы отказались от нашего достижения —
конвертируемости рубля. С другой стороны, нельзя сказать, что все только убывает
и уменьшается, потому что, в первую очередь, развивается параллельный импорт.
Это большая сфера, сложность которой состоит в том, что только малый и средний
бизнес в состоянии маневрировать среди санкций, контрсанкций, встречных санкций
— и все это через несколько стран, находясь на грани фола с точки зрения
юридических возможностей.
В середине 2022 года импорт упал на 40% по
сравнению с началом года. Экспорт развернуть трудно, потому что иногда нужна
новая инфраструктура, если нужно по-новым направлениям качать нефть. Импортные
потоки тоже не получится организовать быстро и моментально. Поэтому идет, я бы
сказал, монументальное строительство новой, не существовавшей ранее сферы
параллельного импорта, которая раньше воспринималась почти как контрабанда, а
теперь является сферой доблестного труда большого числа людей.
—
Получится ли разворотом на Восток компенсировать ту изоляцию, которая сложилась
сейчас? В каких сферах придется наращивать свое?
— Полностью
компенсировать, несомненно, не получится. И тут несколько причин, начиная от
различного устройства рынков — рынки арабских и восточноазиатских стран устроены
совсем не так, как привычные рынки Европы и Северной Америки. Они очень закрыты,
там очень жесткие процедуры торга. То, о чем американцы только мечтают — высокий
дисконт на российскую нефть, китайцы уже получили. Второе затруднение связано с
тем, что восточные партнеры совершенно не намерены попадать под вторичные
санкции. Фактически это выбор между российским рынком и прочими рынками развитых
государств, и такой выбор вряд ли может быть сделан в нашу пользу. Поэтому их
участие будет, но через малый и средний бизнес, через параллельный
импорт.
СССР обладал полным электронным стеком. Могла ли Россия развить
микро- и радиоэлектронику? Да, более того, начинала, но главная экономическая
проблема этой сферы — мы маленький рынок, даже если заставить всех жителей
покупать отечественное, как в Китае. Поэтому микро- и радиоэлектронику строить,
наверное, придется, но неизвестно, получится ли. При этом, даже если получится,
это будет все же хуже и дороже, чем то, что мы имели до начала санкционной
геополитической войны.
Что пытается сделать власть в условиях этого
технологического упрощения, как адаптироваться? В духе НЭПа, того, что было 100
лет назад: с одной стороны, дать максимально возможную свободу малому и среднему
бизнесу, потому что они, помимо всего — субъект параллельного импорта и способны
заполнить ниши, которые образовались в результате распада связей. С другой
стороны, эта же власть (заметим, жесткая власть, так было и во времена НЭПа)
пытается реализовать цифровой Госплан с попыткой мобилизационных проектов,
мобилизационной экономики, с цифровым скринингом, с государственными заданиями
по локализации тех или иных крупных производств. Поэтому этими двумя руками и
при помощи сложно организованного параллельного импорта уже в этом году, на мой
взгляд, Россия выстроит экономику НЭПа 2.0. Она будет противоречивой, потому что
в предпринимательской части работает ценовой регулятор, а в другой части
экономики — директивы… И отвечая на ваш вопрос по дефициту — не исключено, что
он будет закрываться по более высоким ценам, чем раньше.
Давайте осознаем
один простой факт, на котором стоит вся мировая экономическая теория со времени
Адама Смита, — факт выгодности разделения труда. Когда каждый из нас делает то,
что он любит и умеет делать, он делает это лучше других и на результаты своего
труда рассчитывает приобрести то, чего не умеет делать — но то, что любят и
умеют делать другие. В итоге все должны быть в выигрыше, потому что каждый
занимается тем, чем хочет и может.
В какую ситуации попали мы? Нам сейчас
придется заниматься массой вещей, которые мы не любим и не умеем делать, и,
наверное, мы их сделаем. Важно, чтобы вся цепочка, весь товарный ряд, сметенный
санкционным штормом, восстановился. Поэтому по общему правилу, думаю, дефициты
будут закрываться, но по соотношению цена/качество будет хуже, чем то, что было
до.
Специалисты, которых мы теряем или можем потерять, —
это верхушка высококачественного человеческого капитала, и их потеря трагична.
Если сначала была эмоциональная волна, то теперь это предмет конкурентной
борьбы, причем не только со стороны геополитических противников, но и со стороны
геополитических партнеров. Потому что Китай тоже не прочь занять этих людей
работой, даже если они отказываются ехать в Китай — а они, как правило,
отказываются. Поэтому в отношении тех, кто принимает решение о том, уезжать или
не уезжать, вернуться или не вернуться, нужно предпринимать усилия, чтобы они
вернулись или остались. Думаю, что правительству это очевидно.
Но того,
что оно предлагает, может оказаться недостаточно. Почему высококвалифицированные
умы не хотят эмигрировать в Китай? Человеческий капитал привлекают системы, где
есть возможность воздействовать на среду, например, лишая муниципалитет своего
налога. То есть вы тоже можете воздействовать на власть, а не только власть на
вас. И если Россия не вернет эту автономию и возможность жить в некотором
защищенном пространстве, на которое может влиять человек, то она может проиграть
битву за интеллектуальный капитал. Что делать тогда? И бизнес, и правительство
уже задумались об этом и создают систему не практик, а частичной занятости
начиная с первого курса, потому что действительно нужно срочно восполнять бреши.
Если уехали старшие, опытные, наиболее продвинутые сотрудники, значит, нужно
быстрее строить лифты и поднимать молодых.
Подробнее на РБК:
https://trends.rbc.ru/trends/social/62f384b89a79473c922501e1