Привет! Это Андрей Перцев — политический
обозреватель «Медузы»*.
Сегодня я хочу поговорить с вами
о двух вещах. Во-первых, как всегда,
о политике. А во-вторых, о том, почему
люди становятся поклонниками странных теорий, в том
числе конспирологических.
Как вы, наверное, догадались, главный повод
для этого письма — увлечение российского президента
Владимира Путина различными историческими
и философскими идеями. Об этом много говорят,
и нам известно,
что в соответствии с ними Путин выстраивает
как внутреннюю, так и внешнюю политику страны.
Известно и то, что российский президент
не одинок, другие представители элиты подобные
теории тоже любят. Например, руководитель политического
блока Кремля Сергей Кириенко — почитатель методологического движения.
Не вдаваясь в подробности
исторических, философских и управленческих взглядов
российских политиков, я попробую объяснить, почему
элиты в принципе подвержены всем этим экзотическим
идеям. Чтобы рассказать, придется углубиться
в особенности системы советского образования, через
которую вообще-то прошли многие из нас. Именно
поэтому мы сомнительными теориями тоже
увлекаемся — хотя и не всегда это
осознаем.
■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎
- На каждое письмо
Kit можно ответить — написать в редакцию или
задать вопрос автору. А если вы хотите
поделиться этим текстом, вот ссылка
на него.
Недавно на «Медузе»* вышел мой текст
об увлечении Владимира Путина идеями историка Льва
Гумилева — сына поэтессы Анны Ахматовой, который
несколько раз подвергался репрессиям в СССР. Именно
он придумал термин «пассионарность», который
до сих пор используется как в политической,
так и в бытовой речи. И он же
настаивал, что у России «особый
путь», который приведет к победе над
Западом.
Согласно теории Гумилева, в какой-то
момент истории происходит «пассионарный
толчок» — на определенную территорию
планеты воздействует некое излучение —
и появляются пассионарии. Это люди, которые хотят
менять мир, двигаться вперед, жертвовать комфортом ради
амбиций и целей. С «пассионарного толчка»
начинается «этногенез», то есть развитие
определенного этноса. Ни нации, ни государству
этнос не равен — это некий «коллектив особей,
противопоставляющий себя всем прочим
коллективам».
Каждый этнос, как живой организм, проходит
через аналогичные стадии развития, полагал Гумилев.
У этого процесса есть свои пики и спады,
а еще «стандартная» продолжительность
в 1200-1500 лет. «Молодые» этносы якобы находятся
в более выгодном положении — у них еще
есть время пожить, в то время как «старики»
слабеют, угасают и умирают. Российский этнос,
по Гумилеву, как раз относительно молод, потому что
зародился в момент Куликовской битвы.
Европейский же этнос (и США относится
к нему) старше российского лет на 500,
и потому «стареющий».
Согласитесь, звучит причудливо. Но, судя
по всему, на Путина идеи Гумилева
действительно оказали большое влияние, что видно даже
по президентским высказываниям. Рассказ об этом
мог бы стать забавным штрихом к путинскому
портрету — если бы мы не жили
в эпоху полномасштабной российско-украинской войны,
которую Кремль как раз оправдывает «особым путем» России
и необходимостью противостоять Западу. Так что
увлечения российской элиты любыми теориями —
не только гумилевской — не могут
не обращать на себя внимание.
Во властных кабинетах можно найти
множество «конспирологических» следов. Скажем,
в мероприятиях по подготовке нового
идеологического курса для вузов «Основы российской
государственности» принимали участие историк
Вардан Багдасарян
и писатель-фантаст Сергей
Переслегин. Первый всерьез утверждает,
что западными государствами управляет конгломерат
транснациональных корпораций, которые вот-вот оформятся
в мировое правительство. Второй же считает,
что глобальное потепление идет планете на пользу
(а ранее называл
коронавирус «вполне заурядным сезонным гриппом»).
Оба входят входят в пул лекторов
провластного общества «Знание», которое позиционируется
как просветительское — его возглавляет известный
поклонник методологического движения, руководитель
политического блока Кремля Сергей Кириенко. Кроме того,
в Кремле востребованы евразийство в изводе
философа Александра Дугина и ультраконсерватизм
Александра Проханова.
Вполне вероятно, что среди ваших знакомых
тоже есть те, кто следует экстравагантным учениям
о мире. Они — как и обитатели властных
кабинетов — могут быть людьми с высшим
образованием, выпускниками хороших российских вузов.
Почему так получилось?
Как гуманитарное образование стало
пропагандистским
и почему рассуждать было
не принято
Популярные в российской элите
псевдонаучные или околонаучные теории касаются, как
правило, областей гуманитарного знания — философии,
истории, теории управления. Экстравагантные взгляды
на физику, математику или, например, астрономию там
не распространены, среди граждан это тоже редкое
явление. Да, россияне могут скептически относиться
к прививкам, но, скажем, теорией плоской Земли мало кто
увлекается всерьез (разве что певец Юрий
Лоза).
Социологи, политологи и ученые называют
несколько причин того, почему псевдонаучные гуманитарные
теории оказались столь востребованы —
не только среди высших чиновников,
но и в обществе. И главную причину
следует искать в особенностях советского
образования. Гуманитарные науки во времена
СССР служили своеобразным придатком государственной
пропаганды, поэтому гуманитарное образование было
буквально пронизано советской идеологией: дискуссии
не поощрялись, а смотреть на мир
следовало через призму марксизма-ленинизма.
Идеологическая прокачка советского гражданина
начиналась буквально с яслей, затем продолжалась
в школе и вузе. Например, каждому
литературному произведению давалась единственно верная
трактовка, а все герои делились
на положительных и отрицательных: первые
боролись с угнетателями или были угнетены,
вторые — собственно, угнетали. Как «правильно»
воспринимать написанное, во время урока
обстоятельно объяснял учитель, а ученики должны
были это заучить, чтобы потом получить хорошие оценки
за устный ответ или сочинение.
За «неправильное» высказывание можно было
схлопотать двойку — самостоятельность
в рассуждениях не поощрялась.
Схожим образом преподавалась и история.
В марксистско-ленинской трактовке она представляла
собой прямую линию: человечество неумолимо двигалось
к прогрессу и победе коммунизма. Как
и литературные персонажи, исторические личности
были поделены на положительных
и отрицательных. А кому какая роль достанется,
определяли партийные теоретики — в зависимости
от линии партии на данный момент
и текущей конъюнктуры.
У такого тенденциозного преподавания,
конечно, были прагматические цели. Советской власти
в большом количестве требовались узкие специалисты
для работы в промышленности (лучше оборонной)
и сельском хозяйстве (например, инженеры) —
поэтому преподавание точных наук в СССР велось
на достаточно высоком уровне. Однако
в чрезмерном увлечении граждан гуманитарными
дисциплинами власть видела опасность — здесь
и до вольномыслия недалеко, а потом
и инакомыслия — так что все гуманитарное
необходимо было встроить в общую идеологическую
канву. Кстати, именно из-за этого гуманитарное
образование в России до сих пор воспринимается
как что-то бесполезное, бессмысленное
и непрестижное.
Исключением из правила были исторические
факультеты — даже несмотря на то, что историю
на них преподавали специфически. Там ковался резерв
партийных работников и сотрудников спецслужб,
поэтому сметливая молодежь шла учиться
на историков, совсем не собираясь работать
по специальности. Примерно то же можно было
сказать и о факультетах иностранных языков.
В остальном же преподавание гуманитарных наук
«было явлением весьма печальным», вспоминает
просветительница Ирина Прохорова, — школьникам
и студентам давали «большое количество информации»,
но критическому мышлению не учили,
а «думать и обсуждать было не принято
ни в школах, ни в вузах».
К тому же, многие советские
граждане не стремились получить высшее
образование — зарплата рабочих была выше зарплат
инженеров и учителей, а чтобы дослужиться
до руководящего поста в гуманитарной сфере,
нужно было как следует постараться. Так что нередко
советский житель выбирал синицу в руках,
предпочитая не тратить время учебу в вузе
в принципе.
Можно ли заменить критическое мышление
идеологией
эрудиты в поисках
ведьм
Еще одна причина «гуманитарного кризиса»
в СССР заключалась в том, что наука
и образование были разделены. Первой занимались
в институтах Академии Наук — ведя исследования
в «правильном» идеологическом направлении.
Постановку вопроса в любой научной работе
приходилось обязательно увязывать с научным
коммунизмом и партийными целями, а текст
обильно украшать цитатами классиков марксизма-ленинизма.
Что же касается «вражеской» западной литературы,
то ее можно было изучать, только
попутно разоблачая.
Само собой, многие советские историки,
философы и филологи понимали, что научный коммунизм
имеет мало общего с настоящей наукой — труды
«вражеских» исследователей были им куда ближе.
Но чтобы сохранить работу, приходилось наступать
себе на горло и выдавать идеологически
выверенные тексты, которые потом и становились
основой курсов в университетах
и институтах.
В учебных же заведениях эти курсы
преподавали специалисты, которые от деятельной
науки были максимально далеки — они прекращали
заниматься ей сразу после выпуска
из аспирантуры. Большинство лекторов хорошо
излагали спущенные сверху «правильные» тезисы,
но не более того — на собственные
серьезные исследования рабочего времени не хватало.
Кроме того, вузовская профессура серьезно пострадала
из-за чисток и репрессий: в то время как
одни успели бежать за рубеж на философском
пароходе, а другие попали в лагеря, все
остальные были вынуждены четко следовать идеологической
линии без малейших отступлений от нее.
Здесь хочется еще раз подчеркнуть, что все
это касается именно гуманитарного образования. Точные
науки втискивать в рамки научного коммунизма
не приходилось — в математическую формулу
не впишешь ленинскую цитату. Более того, все это
не значит, что гуманитарные науки изучались мало.
Напротив — в школе на них отводилось
много часов. Так что пытливый советский школьник носил
в себе внушительный запас знаний из самых
разных областей, в том числе гуманитарных.
Не зря в то время было очень популярно
понятие «эрудит» — так называли человека, который
хранит в памяти кучу разных фактов. Такие персонажи
становились душой любой компании, потому что могли
развлечь своих друзей, периодически вворачивая эти факты
в беседу. «Эрудиты» соревновались между собой:
проходили интеллектуальные конкурсы, в том числе
телевизионные; появилась передача «Что? Где?
Когда?».
Однако знание большого количества фактов обо
всем на свете — не гарантия того, что
человек может их систематизировать и творчески
интерпретировать, а также составить из них
внятную картину мира. Официальная идеология
и научный коммунизм были теми самыми инструментами,
с помощью которых советский человек
систематизировал и интерпретировал. Это что-то
вроде рамки, которая во многом заменяет критическое
мышление — она ограничивает, но ее удобно
держать под рукой. Неудивительно, что когда рамка
постепенно начала таять — Союз деградировал —
жители страны бросились искать ей альтернативу. Так
при позднем Союзе некоторые обратились
к религии — традиционным конфессиям или
движениям вроде «Свидетелей
Иеговы»*, которые в начале девяностых даже
получили официальную регистрацию. Но технари,
воспитанные в атеистическом духе, искали научную
опору — и здесь на помощь приходили как
раз философские и исторические теории.
Поиски таких теорий не были простыми:
«буржуазная» литература почти не переводилась;
редкие переведенные издания лежали в научных
библиотеках, доступ в которые был ограничен;
интернета не существовало. Так что альтернативу
научному коммунизму находили везде, где могли —
цепляясь за все яркое и необычное. Именно
поэтому люди начали увлекаться теориями историка Льва
Гумилева и методолога Петра
Щедровицкого — людей, которые много выступали
публично, умели вовлечь в свое учение харизмой.
Их идеи объясняли большую часть
происходящего вокруг, давали рецепты
«правильных» действий. Как и научный
коммунизм, они были всеобъемлющими (если
и не тоталитарными, то уж точно
тотальными) — и тоже могли служить
«органайзерами» для набора фактов.
Уже в середине восьмидесятых, после
объявления гласности, доступ к новым теориям,
религиям и героям появился у каждого.
И каждый обратился к тому, что было ему ближе
и понятнее. Кому-то были нужны рассуждения Гумилева
и методологов. Кто-то открыл для себя саентологов.
А кому-то показались привлекательными телевизионные
целители вроде Анатолия Кашпировского и Алана
Чумака. Все эти очень разные идеи объединяло одно —
они заменили позднесоветскому, а затем
и постсоветскому человеку исчезнувшую
идеологическую рамку. В этом же, кстати,
кроется один из секретов популярности финансовых
пирамид вроде МММ, которая не только сулила легкие
деньги, но и предоставляла легкоусвояемую
картину мира. Сюда же — вера во все
сверхъестественное: астрологические прогнозы, гадания
и колдовство.
Показательна история, которую изданию
«Постнаука» рассказала
антрополог Ольга Христофорова — об этом случае
ей поведала знакомая, работавшая на стыке
семидесятых и восьмидесятых в одном
из советских НИИ. «Это была компания довольно
молодых женщин: кто-то из них еще учился
в аспирантуре, кто-то уже был молодым ученым.
В их секторе появилась новая сотрудница чуть
постарше. И в какой-то момент все стали
замечать зло, [якобы] происходившее из-за этой новой
сотрудницы. То она похвалит макияж —
и тут же на носу прыщ вскочит.
То она похвалит чьего-то ребенка —
и ребенок заболеет. Так постепенно все пришли
к выводу, что она ведьма», — вспоминает
Христофорова. Кульминация произошла под Новый год, когда
«ведьма» подарила всем коллегам маленькие подарки.
Коллектив НИИ решил, что подарки
заколдованы, — и нужно сжечь
их на чердаке. «В этот момент,
по рассказу моей информантки, поднялся ветер, стали
хлопать окна, все очень перепугались и убежали
с этого чердака», — пересказывает
антрополог.
И если подобные взгляды были
распространены даже среди молодых ученых, что
уж говорить об остальных?
Неужели и мы тоже подвержены ложным
теориям
что не так с «гаражной
экономикой» и теорией о «советском
человеке»
В девяностые распад СССР и времена
дикого рынка усугубили общественную тревогу —
поиски новых смыслов велись все активнее. Семена
экзотических идей дали причудливые всходы —
в том числе и такие «цветы зла», как
убежденность Владимира Путина в «молодости России»,
которая обязательно победит «умирающий Запад».
Но память о советском образовании
(а российское во многом его наследник) влияет
не только на элиты — на нас
с вами тоже. И, конечно, мы тоже отчаянно
нуждаемся в тотальной теории, которая бы нам
все объяснила. Ну, если не все,
то хотя бы в какой-то отдельной
сфере.
Скажем, в разговорах о жизни
российской провинции то и дело всплывает
теория «гаражной экономики» философа
и социолога Симона Кордонского. Вкратце
ее можно пересказать так: жители небольших городов
занимаются кустарным производством в гаражах
и на огородах, постоянно оказывая друг другу
различные услуги; это позволяет им более менее
достойно жить, несмотря на крайне низкие зарплаты
в регионах.
По мнению Кордонского, в «гаражную
экономику» так или иначе вовлечена большая
часть населения российской провинции. Именно этим якобы
можно объяснить, как люди выживают на низкие
доходы. «Бедных просто нет в нашей стране.
У каждого всегда найдется подсобное хозяйство или
промысел, сын в крупном городе, работающий
в охране, или дочка-проститутка», — уверен
Кордонский, на теорию которого регулярно ссылаются
авторы текстов всех уровней, от публицистических
до научных. А раз бедных нет, чего
беспокоиться о нищете — все равно люди как-то
выкручиваются.
Любой человек, живущий в провинции,
знает, что теория Кордонского не способна
ни объять, ни объяснить сложную, неоднородную
и очень разную жизнь российских регионов.
В некоторых из них сектор «серых» производств
и услуг действительно развит — особенно это
касается городов и поселков вокруг крупных
советских промышленных предприятий. Но где-то
такого сектора нет вовсе. Как же тогда там люди
живут?
Очевидный ответ — чрезвычайно бедно:
многого не могут себе позволить, о многом
не смеют даже мечтать. И нередко при этом
тратят больше, чем зарабатывают — жители российской
провинции крайне
закредитованы, причем не только банками,
но и финансовыми организациями. В любом,
даже самом маленьком, городке, вы найдете как
минимум один пункт выдачи микрокредитов под огромные
проценты, и там обязательно будут сидеть клиенты.
При этом бедность порождает
бедность, и с рождением ребенка семья
становится еще более бедной, чем была. Это большая
сложная комплексная проблема, и неправильно сводить
ее к «гаражной экономике», в которой нет
бедных — а есть лишь «невидимые» для
государства сметливые люди, у которых все
в целом неплохо.
Есть свои поклонники и у теории,
разработанной социологами «Левада-центра»*. Она тоже
претендует на тотальность — объясняя все
происходящее в России непроработанными травмами
советского прошлого и одновременным стремлением
к нему. Россиянина эта теория представляет
«советским человеком», и вот как
о нем говорит
директор «Левада-центра»*, социолог Лев Гудков: «Это
человек, сформированный государственными институтами,
человек в очень большой степени зависимый
от государства, которое легитимирует себя
обещаниями патерналистской заботы о народе
(„гарантиями“ социализма, придающими уверенность
в будущем и общий социальный оптимизм),
сознанием своей „исторической“ миссии,
а по существу — идеологией имперского
превосходства, военной мощи, борьбы с враждебным
окружением, изоляционизмом».
«Советский человек» испытывает
со стороны государства постоянное давление, уверен
Гудков, но научился уживаться с ним, что
«неизбежно порождает двоемыслие, лицемерие, цинизм,
многообразие способностей оппортунизма, подыгрывания
власти». Эгоистичный, зашоренный, всерьез озабоченный
лишь собственными проблемами
и самосохранением — таким предстает россиянин
в этой картине мира.
Если вы погрузитесь в теорию
о «советском человеке» как следует, вам станет
нехорошо — возникнет ощущение, что выхода
из замкнутого круга безысходного постсоветского
бытия просто нет. Но если подойти
к теории критически, можно обнаружить: выстраивая
ее (а базируется теория в том числе
на социологических опросах) специалисты
«Левада-центра»* говорили с людьми довольно
программирующим образом. Вот, например, один
из вопросов, который задавали респондентам —
ответы на него якобы доказывают существование
массовой ностальгии российских граждан по временам
правления Иосифа Сталина: «Как вы думаете,
оправданы ли человеческие жертвы, которые понес
советский народ в сталинскую эпоху, великими целями
и результатами, которые были достигнуты
в кратчайший срок?».
Не нужно быть большим экспертом, чтобы
понять — эта формулировка манипулятивна
и сужает пространство для мыслительного маневра.
Да, жертвы, но ради великих целей, да еще
и в кратчайший срок! Неудивительно, что 49%
опрошенных ответили на этот вопрос «Скорее
да» или «Да». И это теперь используют,
объясняя все происходящее сейчас. Как российское
общество позволило войне случиться? Да просто все
они объяты ностальгией по Сталину. Когда что-то
такое выдает зарубежный эксперт, плохо знакомый
с российским контекстом, это еще куда
ни шло — но разве допустимо сводить
к столь грубым метафорам сложные разноплановые
процессы, если российский контекст вам знаком? Говорить
так — все равно что подменять критическое суждение
той самой идеологической рамкой.
Обе теории служат хорошими примерами тому,
на чем стоит великое множество подобных идей —
на точечных наблюдениях и допущениях, которые
не могут и не должны становиться
универсальными. Но становятся — отчасти
потому, что по-своему обаятельны, а отчасти из-за
того, что им помогаем мы сами. Ведь каждая
такая теория дает относительно простые ответы,
и соблазн ухватиться за них слишком велик.
Причем в сложные времена (мы как раз живем
в такое), когда точки зрения становятся
радикальнее, а спорщики — яростнее, соблазн
велик особенно.
Не поддавайтесь. Мы не можем
перепрограммировать представителей российской элиты,
зато можем перепрограммировать себя, пусть это
и настоящий вызов. Ревизия собственных
убеждений — занятие достойное и крайне
полезное. Проводя ее, стоит помнить, что в роли
универсальной теории может выступать не только
комплекс философских и исторических идей,
но и политическая концепция, медиа или
высказывания отдельного человека — журналиста,
социолога, ютьюб-блогера. Мы опираемся на них,
как на костыли, все время забывая: ничто
из этого не должно служить источником ответов
на все вопросы. Тем более что с каждым днем
вопросы становятся все сложнее.
Во многих странах гуманитарные
дисциплины изучаются так: школьники или студенты узнают
о нескольких точках зрения на один
и тот же вопрос, погружаются
в их детали, взвешивают «за»
и «против» — а потом пишут эссе
с собственной интерпретацией. Задача — дать
человеку возможность сделать собственный вывод,
а не взять готовый. И для этого
приходится крепко подумать.
В большинстве теорий есть точные
замечания и верные положения. Много здравого можно
найти в теории Петра Щедровицкого — человека,
который научил советскую элиту смотреть
на привычную ситуацию с непривычных углов.
Интересное явление российской жизни описал Симон
Кордонский. Вполне жизнеспособна местами и теория
«советского человека».
Однако как только одна из этих (или
любых других) теорий становится организующей жизнь
рамкой, она превращается в опасный культ.
Не стоит ради собственной лени и спокойствия
плодить монстров — тем более что российское
руководство сделало это за нас.
* «Медуза» и «Левада-Центр»
объявлены в России «иностранными агентами»
* Организация объявлена в России
«экстремистской» и запрещена
■︎
Андрей Перцев
Редактор: Анна
Чесова | |
|
