https://getkit.news/
Привет, меня зовут Георгий Ванунц.
Раньше я писал о мировой политике
как журналист,
а последние несколько лет занимаюсь историей
политических и экономических идей как
исследователь.
Не знаю, как вы, а я уже давно
потерял интерес к выступлениям Владимира Путина
в полюбившейся ему роли политического мыслителя.
Но месяц назад, послушав «валдайскую речь», я, что
называется, триггернулся. В центре моих
исследовательских интересов — работы теоретиков
того самого неолиберализма, который Путин упомянул
аж трижды.
Вкратце напомню, в каком контексте: агрессивный
Запад — это орудие «неолиберальных элит»
с их «неолиберальными ценностями»,
а навязываемая ими миру модель «переживает
доктринальный кризис».
Сторонники президента скорее всего
не вынесли из его речи ничего нового —
Россия противостоит «неправильным» ценностям,
о чем-то похожем кремлевские чиновники говорят
постоянно. Критики Путина тоже в очередной раз
убедились в том, во что и так
верили — если и существует какой-то
«неолиберализм», это что-то хорошее, про свободу
и прогресс, раз он так раздражает российского
лидера.
К сожалению, не правы ни те,
ни другие — и вот хороший повод подробно
поговорить о неолиберализме. В письме
я расскажу, что это такое, а также попробую
прояснить ситуацию с «ценностями»
и «доктринальным кризисом» неолиберализма, которые
так беспокоят президента. Спойлер: боюсь, что если
российский лидер когда-то с неолиберализмом
и боролся, то давно проиграл эту
борьбу.
■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎■︎
- На каждое письмо
Kit можно ответить — написать в редакцию или
задать вопрос автору. А если вы хотите
поделиться этим текстом, вот ссылка
на него.
НАВИГАЦИЯ →
В тексте, который вы сейчас
прочитаете, чуть больше 30 тысяч
знаков, выделите на его чтение около
20 минут.
Материал состоит из четырех частей.
В первой рассказывается краткая
история неолиберализма. Вторая
показывает, почему неолиберальными могут быть самые
разные политики. Третья посвящена
неолиберальной России настоящего — а также
ценностям россиян в этом контексте. Наконец,
четвертая возвращает нас
к «валдайской речи» и помогает понять,
в чем же заключается неолиберальный кризис
на самом деле и чем он в итоге может
закончиться.
Часть первая. Как появился
неолиберализм и что в нем было нового
Скорее всего, вы не вспомните
ни одного знакомого, который называл бы свои
взгляды неолиберальными. Да и политических
партий, которые так себя позиционируют,
не существует (когда-то была одна
в Никарагуа). Пользуясь термином
из географиии, неолиберализм — это экзоним,
и настоящий неолиберал скорее обидится, если
вы его так назовете.
Однако еще в середине прошлого века
неолибералами называли себя и один из отцов
современной журналистики Вальтер Липпман, и будущий
лауреат Нобелевской премии по экономике Милтон
Фридман. Как вышло, что термином стали пользоваться
только в критическом ключе? Долгая история,
но попробуем рассказать о ней коротко,
в трех ключевых этапах.
→ Этап первый.
В период между двумя мировыми войнами идеи свободного
рынка и минимального вмешательства государства
в экономику — то есть, собственно,
либеральные экономические идеи — утратили
популярность. Оказалось, что без активных мер
государства не обойтись ни в военное,
ни в мирное время, когда нужно восстанавливать
страну. Затем, уже в конце двадцатых, в США
началась Великая депрессия, которая показала,
к каким серьезным кризисам может привести
отсутствие контроля в финансовой системе.
Так сторонники либеральных экономических идей
обнаружили, что их попросту перестали слушать.
«Пришло время признать, что борьба за либерализм
и капитализм стратегически проиграна», — писал
экономист Вильгельм Репке, и многие его
единомышленники по либеральному лагерю были
с этим согласны. В то время политические
лидеры по всему миру руководствовались положениями
«Всеобщей теории занятости» Джона Мейнарда Кейнса —
согласно ему, в кризисный момент государство должно
создавать рабочие места и стимулировать
потребительский спрос. Кроме того, считалось, что
странам следует отгораживаться друг от друга
торговыми барьерами — пошлинами на ввозимые
товары, которые ограничивают импорт и создают
благоприятные условия на внутреннем рынке для
национальных производителей.
Тем не менее, оставались и те, кто
выступал против «кейнсианских» методов —
в основном в Европе, но не только.
Они объединялись, издавали научные
журналы, проводили конференции —
и использовали для своих идей разные названия:
«конструктивистский либерализм», «ревизионистский
либерализм» и, в конечном счете, «новый
либерализм». Под этими знаменами собирались ученые,
которые верили, что человечество нужно вернуть
на путь экономического либерализма, дополнив при
этом старые истины новыми рецептами.
В чем же заключалась новизна?
В отличие от классических либералов XIX века,
неолиберальные теоретики — например, Фридрих Хайек,
Лайонел Роббинс и уже упомянутый Вильгельм
Репке — считали, что свободный рынок не сможет
правильно работать сам по себе. Напротив: люди
иррациональны и постоянно мешают ему развиваться;
они хотят выбить себе гарантированную занятость, доход
и комфортные условия работы. А политики этим
пользуются, бесконечно обещая избирателям заботу
в борьбе за голоса. Бизнес тоже постоянно
стремится укрепить свое положение нерыночными методами.
Cловами французского экономиста Эрика Ружье,
от государства в такой ситуации требовалось
«не безразличие наблюдателя, но нейтралитет
арбитра».
→ Этап второй.
Идеи неолибералов стали популярными далеко
не сразу. Помогла Вторая мировая — после нее
пророчества о коротком пути
от государственного вмешательства
к тоталитаризму зазвучали чуть убедительнее.
Сыграла роль и холодная война — она добавила
очков тем, кто называл предпринимательство основой
западной индивидуалистической
(а не коллективистской, как в СССР)
цивилизации. К этому времени центр неолиберальных
идей переместился из Европы в США —
например, Гэри Бэккер из Чикагского университета
озвучил революционную для того времени мысль, что
экономические мотивы пронизывают любое действие
человека, в том числе семейные
отношения. А его коллега Милтон Фридман
предложил заменить сложную систему налоговых льгот
и финансовой поддержки прямыми денежными выплатами,
предоставив каждому самостоятельно решать, на что
их потратить.
Настоящую популярность неолиберальные идеи
получили в конце семидесятых, чему способствовали
нефтяной кризис
1973-го и замедление сильнейших западных
экономик. Государства по-прежнему стремились
контролировать свои экономические системы,
но безработица и инфляция прогрессировали.
Теперь уже идеи государственного регулирования
смотрелись беспомощно — и это открыло дорогу
«неолиберальной
революции».
В 1979 году пост премьер-министра
Великобритании заняла Маргарет Тэтчер,
а в 1981-м на первый президентский срок
в США заступил Рональд Рейган. Оба лидера провели
сокрушительные неолиберальные реформы: приватизировали
государственные компании, сократили налоги для бизнеса,
ослабили госрегулирование финансовой системы.
В процессе они вступили в лобовой конфликт
с местными профсоюзами — и в итоге
раздавили их не столько силовыми, сколько
экономическими методами (в частности, разрешив
компаниям переносить производства в страны
с более дешевым трудом).
Где-то в этот период идеи неолиберализма
превратились в мейнстрим, причем не только
на Западе. Неолибералы стали все чаще получать
Нобелевскую премию по экономике: Фридрих Хайек
и Милтон Фридман стали ее лауреатами
с разницей в два года, в 1974-м
и 1976-м соответственно. А понятия
«дерегуляция», «приватизация» и «свободный рынок»
распространились настолько, что перестали
ассоциироваться с какой-то конкретной
теорией.
→ Этап третий.
В девяностые и в Великобритании,
и в США на смену откровенно
консервативным лидерам пришли вроде бы
прогрессивные политики. Но, по большому счету, они
не стали ничего менять. Ставший в 1997-м
премьером Великобритании Тони Блэр — как
и Билл Клинтон, занявший пост американского
президента в 1993-м — не повернули вспять
неолиберальные преобразования восьмидесятых. Оба
рисовали образ светлого будущего, путь к которому
лежит через все те же дерегуляцию, глобализацию
и развитие предпринимательства. Лидеры девяностых
продолжили
строить неолиберализм, но более мягкий — что
называется, с человеческим лицом.
В этой воображаемой хронологии есть
и четвертый этап, про который можно
сказать
«Вы находитесь здесь».
Но о нем чуть позже — пора разобраться
с определениями.
Часть вторая. Почему неолиберализм
всех превращает в правых — даже левых
Так что же такое неолиберализм?
На этот вопрос есть много ответов, но для
простоты сведем определение к трем основным
уровням: идеологическому, экономическому
и управленческому.
→
Идеологически разные неолиберальные
теории сходятся на том, что кратчайший путь
к процветанию общества лежит через создание
свободного рынка (и защиту его от политических
посягательств). Свободу личности неолибералы тоже
понимают в первую очередь в рыночном
ключе — как возможность руководствоваться своими
интересами в условиях прозрачных
и предсказуемых правил рыночного обмена.
→ Экономически
такой порядок вещей обеспечивается комплексом мер:
приватизацией, то есть передачей собственности
из государственных рук в частные; дерегуляцией
рынка; сокращением государственных расходов
на социальную сферу; снижением налогов для бизнеса;
ужесточением монетарной политики (государство
не допечатывает деньги на необходимые расходы
из страха перед инфляцией). За соблюдением
этих мер следят специальные институты. Центробанк
курирует кредитно-денежную политику. Конституционный суд
отвечает за то, чтобы исполнительная власть
не вмешивалась в дела свободного рынка.
А организации вроде Международного валютного фонда
контролируют ситуацию извне — и, например, дают
доступ к кредитам только в том случае, если
страна следует заданному курсу.
→ С управленческой точки
зрения неолиберализм представляет
собой технологию, с помощью которой контролируется
как общество в целом, так и каждый человек
в отдельности. Можно назвать это социологическим
термином «производство субъекта», а можно
по-простому — воспитательной функцией. Суть одна:
человека с правильным (то есть неолиберальным)
поведением необходимо формировать и направлять. Как
говорила
Маргарет Тэтчер, «экономика — лишь метод;
задача — изменить души». Много ли кто
согласится, что за спасение жизни
на операционном столе нужно платить, выходной лучше
провести в офисе, а некоторые люди достойны
зарабатывать в сотни раз больше других?
Вряд ли, поэтому человека с такими взглядами
приходится буквально «создавать», без устали объясняя
ему, что: бесплатный сыр бывает только в мышеловке,
каждый сам кузнец своего счастья, имущественное
неравенство отражает разницу в способностях
и старании — ну, и так далее. Короче,
гражданина следует отучать от мысли, что
у него есть еще какие-то интересы кроме личных
и семейных.
Так в чем, собственно, кризис
неолиберализма — или Владимир Путин его выдумал?
Кризис правда есть, и дело здесь не столько
в экономике, хотя к неолиберализму достаточно
и чисто экономических претензий. Например, некогда
главный экономист Всемирного банка и нобелевский
лауреат Джозеф Стиглиц критиковал
неолиберальную модель еще на исходе девяностых.
После финансового кризиса конца нулевых о «смерти»
неолиберализма говорили очень многие,
а в середине десятых Международный Валютный
Фонд согласился,
что эффективность комбинации «дерегуляция плюс
приватизация» переоценена.
Но ключевые проблемы наметились
на идеологическом уровне. Дело в том, что
неолиберализм совершенно не интересуют вопросы,
которые западный мир активно обсуждает уже
несколько лет. Следует ли запрещать аборты?
А разрешать однополые браки? Нужно ли
легализовывать наркотики и ужесточать законы
о домашнем насилии? А защищать «традиционную
семью»? Ответов на все это у неолиберальных
теорий просто нет.
Отсутствие внятного политического содержания
дает неолиберализму свои преимущества. Главное —
гибкость: неолиберальные идеи отлично встраиваются
в самые разные политические контексты. Возьмем,
к примеру, французского президента Эммануэля
Макрона и премьер-министра Венгрии Виктора Орбана.
Сложно представить себе более непохожих политиков,
но если приглядеться, быстро обнаружатся
определенные сходства. Макрон почти на четверть
сократил налоги для бизнеса и с первого дня
у власти борется с традиционно сильной
в стране системой защиты трудовых прав; Орбан
опустил корпоративные налоги до самой низкой
отметки во всем Евросоюзе и увеличил
продолжительность рабочего дня на два часа.
То есть столь привычное нам в России
разделение на «хороших» либералов и «плохих»
автократов на самом деле не вполне
справедливо: они могут заниматься похожими
вещами.
Даже если неолиберализм вам симпатичен
несмотря ни на что, а неравенство
и сокращение госрасходов на социалку
не сильно беспокоят, плохие новости найдутся
и для вас. Они такие: «прогрессивный»
неолиберализм может скатиться
в «авторитарный» — в обществе, где
и для государства, и для граждан экономика
важнее политики, такая опасность существует
всегда.
Не предлагая ничего нового
в экономике, в политике новые лидеры нередко
сдвигаются сильно вправо — причем не только
в отношении мигрантов или представителей ЛГБТ.
Дональд Трамп, например, регулярно увольнял
чиновников за нелояльность, подчинил
вообще-то надпартийный Верховный суд Республиканской
партии, а проиграв выборы, спровоцировал штурм
Капитолия. Теперь уже
бывший президент Бразилии Жаир Болсонару
во втором туре недавних выборов блокировал
с помощью полиции целые автобусы
с избирателями — потому что подозревал, что
они отдадут голоса его сопернику Луле да Силве.
Виктор Орбан и Ярослав Качиньский последовательно
борются с независимостью судов и медиа
в Венгрии и Польше соответственно.
А правительственная коалиция новоиспеченного
премьер-министра Италии Джорджии Мелони продавливает
закон, предусматривающий тюремные сроки для
организаторов «незаконных» собраний численностью больше
50 человек.
Почему же «прогрессивный неолиберализм»
оборачивается «реакционным популизмом»? Как минимум одна
из причин лежит на управленческом уровне,
о котором мы говорили выше. Вспомним:
важнейшей частью воспитания неолиберального человека
становится деполитизация — его роль
из гражданской превращается скорее
в потребительскую.
Такое воспитание влияет буквально
на все, но особенно выделим два момента.
Во-первых, общество теряет привычку
к демократической самомобилизации. Когда люди
забывают о своей гражданской роли, они еще забывают
о том, как важно защищать не только свои
права, но и чужие. Во-вторых,
государство привыкает принимать все важные
решения в тесном кругу экспертов-технократов
и крупного капитала, без участия граждан. При этом
элиты начинают руководствоваться бизнес-логикой —
им не очень понятно, зачем соблюдать закон,
если его можно нарушить безболезненно и, главное,
с выгодой.
Что-то напоминает, не так ли?
Часть третья. Как Путин боролся
с неолиберализмом (и проиграл)
Россия подарила истории пример одной
из самых неуклюжих и трагичных попыток
провести неолиберальные реформы. Нам она известна под
названием «шоковая
терапия».
Чтобы трансформировать экономику
постсоветской России в рыночную, в 1992-м
премьер-министр Егор Гайдар провел серию радикальных
экономических реформ, в результате которых цены
на некоторые товары взлетели в 25 раз,
огромные активы были выкуплены у государства
за бесценок, страна погрузилась
в экономическую депрессию до конца
десятилетия, а от промышленности почти ничего
не осталось — разве что добыча
и первичная переработка сырья.
Возглавивший государство в 1999-м
Владимир Путин неоднократно публично отстраивался
от «лихих девяностых» и «поураганивших» тогда «деятелей».
Давайте же посмотрим, как он боролся
с противоречивым наследием «шоковой терапии»
и неолиберальными элитами, которые на ней
заработали — причем начнем
с успехов.
Первые два срока молодого российского
президента пришлись на очень удачный период. Цены
на нефть и газ росли
а вместе с ними — ВВП страны
и иностранные инвестиции. В стратегических
отраслях промышленности — от углеводородов
до аэрокосмической отрасли и атомной
энергетики — появлялись государственные корпорации.
Кремль вернул себе контроль над нефтегазовой отраслью:
если в 1999-м на долю государственной
«Роснефти» приходилось 12,4 миллиона тонн нефти,
то к 2018-му показатель вырос уже
до 194,2 миллиона. А доля компании
в доходах федерального бюджета за тот же
период увеличилась
с 1% до 28%.
Сменивший Путина на посту президента
Дмитрий Медведев задумал амбициозную приватизацию,
но она так и не случилась. Аркадий
Дворкович (при Медведеве он занимал пост помощника
президента, а потом шесть лет работал зампредом
правительства) даже составил план.
Он предполагал продажу в частные руки
«Русгидро», «Интер РАО ЕЭС», ВТБ, «Россельхозбанка» и,
главное, «Роснефти» — но натолкнулся
на активное сопротивление генерального директора
последней Игоря Сечина и не получил одобрения
Путина, занимавшего тогда пост премьера. Сам Путин,
правда, был полон
решимости приватизацию провести, причем
не отказался от этой затеи ни пять,
ни десять лет
спустя. До сих пор Росимущество регулярно
составляет планы приватизации сотен федеральных
государственных унитарных предприятий, но следовать
им удается не очень. В отличие
от добывающих компаний, ФГУПы не представляют
особого интереса для частных покупателей из-за своих особенностей.
Итак, режим хорошо закрепился во всех
стратегических областях. Помимо топливно-энергетического
комплекса, к госкомпаниям и доверенным лицам
Кремля перешли крупные медиаактивы — от НТВ
до «Коммерсанта». Казалось бы,
от неолиберализма это максимально далеко,
но дьявол, как известно, в деталях.
Не стоит видеть в этом процессе простой захват
государством привлекательного бизнеса, тут все сложнее.
Как демонстрирует политолог Илья Матвеев,
на исходе нулевых власть и предприниматели
просто изменили форму взаимодействия. Да, бизнесмены
утратили возможность прямого давления
на государство, зато в их распоряжении
появились удобные каналы лоббизма вроде
Российского
союза промышленников и предпринимателей
и Госдумы.
Устанавливая контроль над нефтью, газом
и СМИ, государство последовательно занималось
неолиберальной дерегуляцией всего остального. Еще
в 2001-м в стране приняли плоскую налоговую
шкалу с одной из самых низких в мире
отметок — 13%. А налог на прибыль
предприятий упал с 35% до 24%. Следом,
в 2004-м, Владимир Путин подписал закон
о «монетизации льгот»: миллионы россиян-льготников
лишались права бесплатно ездить в общественном
транспорте и получать необходимые лекарства,
а взамен им предлагались ежемесячные выплаты.
По всей стране прокатились
акции протеста: пенсионеры перекрывали шоссе,
на их сторону публично встал
тогдашний патриарх Алексий II. Рейтинг Путина упал,
и «монетизацию льгот» частично свернули.
Чуть раньше, в 2002-м, В России
приняли первый полноценный постсоветский Трудовой
кодекс. В числе прочего, документ декларировал
своей целью защитить интересы работодателей, которые получили
большую свободу определять нормативы
на предприятиях. Кроме того, обновилось понятие
«срочного трудового договора» (СТД), который отныне мог
быть заключен «по соглашению сторон» в том
случае, если общее число сотрудников в компании
не превышает 35 человек. В одной
из инструкций по составлению СТД так прямо
и говорится: «Срочный трудовой договор —
удобная вещь для работодателя. Истек срок —
увольняем работника, дополнительные основания и его
желание для этого не потребуются».
Путешествуя по Европе, вы могли
столкнуться с внезапной отменой рейса или поезда
из-за забастовки авиадиспетчеров
и железнодорожников. В России такой номер
не пройдет — статья 413
Трудового кодекса де-факто лишила права
на забастовку сотрудников предприятий
энергообеспечения, тепло- и водоснабжения,
авиационного, железнодорожного и водного
транспорта, а также больниц. Чисто технически
им не запрещено бастовать совсем, но если
забастовка создает «угрозу жизни и здоровью
людей» — да. Как определить, когда такая угроза
возникает? Никак, поэтому статья 413 стала основой для
судебных решений, по которым сотрудникам РЖД
и Аэрофлота
бастовать запретили в принципе.
Бюджетников принято считать главными
избирателями Владимира Путина, но много ли
он для них делает? «Новая система
оплаты труда» в 2008-м, «система
эффективного контракта» в 2012-м — власть
систематически не столько повышала зарплаты
учителям и врачам, сколько сколько вводила
запутанные критерии оценки их труда,
а гарантированную часть зарплаты, напротив,
сокращала. В 2010-м стартовала «оптимизация»
медицинской сферы, провал которой почти десять лет
спустя признает
экс-министр здравоохранения Татьяна Голикова.
А попытка закрыть неэффективные больницы
и высвободить таким образом деньги для повышения
зарплат врачам привели
к сокращению количества младших медработников
в два с половиной раза, среднего
персонала — на 10%, врачей —
на 2,2%. Во многом именно поэтому даже
в постпандемийном 2021-м, когда поток пациентов
снизился, многие российские врачи продолжали
работать на полторы ставки, систематически
перерабатывая.
Доля бюджетных расходов
на здравоохранение начала неуклонно снижаться
задолго до войны, пандемии и даже падения цен
на нефть — с 2007 года. То же
касается и образования — с 2012
по 2019 год федеральные расходы на «Общее
образование» сократились с 128 до 14
миллиардов рублей.
Как и большинство стран мира,
в период карантинной стадии пандемии Россия была
вынуждена резко увеличить расходы, чтобы поддержать
сидящих дома граждан и вынужденные каникулы
бизнеса — расходы федерального бюджета
в разделе «Национальная экономика» подскочили
с 2,83 до 3,63 триллиона рублей. Но меры
поддержки — например, семей с малолетними
детьми или потерявших работу — носили точечный
и краткосрочный характер. Зато проведенная
незадолго до пандемии пенсионная
реформа, в ходе которой возраст выхода мужчин
на пенсию подняли до 65 лет при средней
ожидаемой продолжительности их жизни в 64
года — теперь если не навсегда,
то уж точно надолго.
Казалось бы, с началом войны
в Украине и на фоне беспрецедентных
санкций российские власти должны были изменить
экономический курс — как минимум для поддержания
боевого духа граждан. Не тут-то было. Достаточно
просто взглянуть на правительственные меры
«по повышению устойчивости экономики
и поддержке граждан в условиях санкций»,
и станет понятно, что на новый курс они никак
не тянут.
Например, раздел «Социальная поддержка»
главным образом может похвастаться ежемесячными
пособиями на ребенка для семей
со среднедушевым доходом ниже минимального размера
оплаты труда. А «временное трудоустройство
работников приостановивших работу предприятий»
на деле представляет собой возможность
(не гарантию!) получить согласие
от руководителя подработать в другом месте,
не расторгая основного договора. Вот
в общем-то и все. Куда богаче выглядит раздел
мер поддержки бизнеса. Здесь вам и субсидированная
ставка для импортеров, и гранты, и кредитные
каникулы, и обнуление НДС для гостиниц,
и мораторий на плановые проверки —
десятки мер.
Наконец, объявленная в сентябре
мобилизация представляет собой очень странный гибрид
откровенного принуждения, с одной стороны,
и финансового стимулирования — с другой.
На запущенном по инициативе правительства
сайте «Объясняем.рф» указаны:
сумма минимального месячного довольствия каждого
мобилизованного в 195 тысяч рублей, список
из 12 налоговых и прочих льгот, а также
подробная инструкция о том, как подавать декларацию
3-НДФЛ и заявление на кредитные каникулы.
Деталей того, как будет формироваться финальная сумма
довольствия, никто так и не опубликовал,
но согласно приказу
Минобороны она будет высчитываться в лучших
традициях эффективности. Прыгнул с парашюта?
Надбавка. Обезвредил мину? Надбавка. Отработал задачу?
Надбавка.
Эта гремучая смесь финансового стимулирования
и отъема у человека хоть какой-то легальной
возможности требовать пересмотра навязанных ему «сверху»
условий, стала визитной карточкой российского режима
управления последних 20 лет. И это отразилось
на том, как сами россияне воспринимают собственную
жизнь. Например, по наблюдениям
британского социолога Джереми Морриса, жители бывших
советских моногородов давно смирились с тем, что
оказались в проигравших по итогам реформ
девяностых. Эти люди больше не верят
в возможность перемен, а если
в их жизни и есть какой-то выбор,
то довольно печальный: между работой
за маленькую зарплату, безработной жизнью
в пустеющей провинции и «гаражной»
экономикой. Ни один из этих вариантов
не предполагает социальных
гарантий.
Положение врачей и учителей ничем
не лучше. В ответ на робко озвучиваемые
ими жалобы власть рекомендует поискать
подработки или податься
в бизнес. Людоедские цитаты — можно вспомнить совет
свердловского депутата поменьше есть или откровение
чиновницы Ольги Глацких о том, что государство
никого не просило рожать — это не столько
хамство, сколько искреннее недоумение российских
неолиберальных администраторов. Какие могут быть
вопросы, это же
экономика, глупый!
Такое пренебрежение порождает апатию
не только у бюджетников или жителей
«депрессивных регионов». Комментируя знаменитую
московскую любовь к заборам, антрополог Ольга
Шевченко называет
их элементами «крепостей», физическими воплощениями
автономии и невовлеченности людей. Для обитателей
этих крепостей участие в политике — нечто
противоположное жизненной практичности. В чем
смысл? Его нет. Поэтому «постсоциалистического
субъекта можно узнать в первую очередь по его
невовлеченности и готовности оставить… политику
политикам», пишет Шевченко.
Сколько бы чиновники и идеологи
российской государственности вроде Александра Дугина
не вещали о «традиционных ценностях», Россия
остается атомизированной страной, где главная
традиционная ценность, она же основная
жизненная стратегия, — индивидуализм. Россияне
отдают предпочтение
индивидуальной работе с четкой зоной личной
ответственности; в основном уверены, что
другие склонны заботиться лишь о себе; не интересуются политикой
и не готовы в ней участвовать;
а из гражданских действий предпочитают
в основном волонтерство
и онлайн-петиции.
Одним из результатов путинской эпохи
стало превращение политической жизни страны
в моральное противостояние элит и очень
небольшой части общества. Но дело не только
в количестве. До сих пор самыми
организованными в истории новой России были
протесты начала десятых, но и их нельзя
назвать сплоченными. В предисловии к сборнику
исследований о том периоде составили констатируют:
«Участники движения… зачастую не доверяли
ни одной институциональной политической силе,
предпочитали говорить на языке морали,
а не политики».
Часть четвертая. О чем же
на самом деле была «валдайская речь»
Все 22 года правления Путина государство
одной рукой устанавливало контроль над стратегическими
отраслями и укрепляла отношения с крупным
бизнесом, а другой сокращало финансирование
социальной сферы и подтачивало трудовые права
работников.
Забастовки запрещали, протесты подавляли,
возможности гражданского участия в политической
жизни схлопывали, а публичная риторика чиновников
все чаще показывала, что режим не готов идти
на переговоры — ни об экономических,
ни о политических правах. Так россияне все
сильнее убеждались, что любые коллективные усилия
тщетны, активные протесты опасны, а политика —
дело не только грязное,
но и бесперспективное. Люди с головой
уходили в частную жизнь, и история эта
в общем-то рассказанная. Аполитичности россиян
посвящены сотни текстов, написанных как до, так
и после начала
войны. Проблема в том, что эта аполитичность
рассматривается как нечто аномальное (моральная
проблема, культурные особенности), а не как
естественное следствие десятилетий деполитизации.
Означает ли это, что именно
в России был построен «радикальный вариант
современного неолиберального капитализма», как диагностирует социолог Григорий Юдин?
Или, словами
социолога Джереми Морриса, стала ли наша страна
«лабораторией капиталистического реализма», чье ключевое
отличие от западных аналогов заключается лишь
в том, что российской власти не приходится
считаться вообще ни с кем, проводя свои
эксперименты?
Ответ на все эти вопросы, пусть
и неосознанно, дает сам Владимир Путин — все
в той же «валдайской речи». В ней
он формулирует теорию о двух Западах:
первый — христианский, «в чем-то нам близкий»;
второй — «агрессивный, космополитический,
выступающий как орудие неолиберальных элит». Главной
идеей плохого Запада, по мнению президента, стало
«стирание всех и всяких различий», которое якобы
пытаются навязать России. Нетрудно догадаться,
о чем речь — гей-парады, «родитель номер один
и родитель номер два», а также прочие «извращения,
которые ведут к деградации
и вымиранию».
Как водится, Путин не конкретизирует
набор «традиционных ценностей», которые Россия хочет
всему этому противопоставить. Справедливость же,
вынесенная в заголовок его выступления, понимается
им как глобализация и деполитизация мировой
торговли — то есть что-то вроде безусловного
права России игнорировать любые политические препятствия
на пути ее экономического
целеполагания.
Как видно, если в чем-то и виноваты
перед российским президентом неолиберальные элиты, так
это в том, что оставили его последним истинным
неолибералом Европы — нарушив собственные же
догмы. Разве можно сознательно жертвовать
экономическим ростом и бытовым комфортом граждан,
отказываясь от российских углеводородов ради
поддержки Украины?
Разве этому учил
Милтон Фридман?
В общем, насчет «доктринального кризиса»
с Путиным можно согласиться — стало очевидно,
что неолиберализм плохо работает на процветание
абсолютного большинства населения планеты, а еще
порождает реакционных популистов с авторитарными
замашками.
Кризис этот может закончиться по-разному.
Например, принципиальным отказом от экономического
роста как главной задачи человечества —
и переходом к новому Зеленому
курсу, в рамках которого государства
переориентируются с поддержки бизнеса
на защиту граждан и предотвращение
климатической катастрофы. Или — авторитарным
поворотом и дальнейшим сворачиванием
демократических свобод ради поддержания стабильности
режимов и защиты крупного капитала.
Интересно, какой из вариантов
поддержал бы российский президент.
■︎
Георгий Ванунц
Редактор: Анна
Чесова | |
|
